Неожиданно "зашла" прошлая краеведческая статья. Что-ж... есть кое-что ещё по истории нашего небольшого городка. Привожу ниже воспоминания Владимира Павловича Абламского, которого негласно считаю одним из лучших примеров человеческого терпения, преодоления, мужественности и саморазвития (хотя бы лично для себя).
"Владимир Павлович Абламский родился в 1911 г.. в Харбине. Был арестован в 1946 г. на 10 лет. После освобождения в 1956 г. остался работать в пос. Вихоревка.
Мои отец был фотографом, и у него была своя фирма в Харбине, известная всему городу. От него я самостоятельно выучился искусству фотографии и все мои фотографии в этих альбомах—это моя биография. Они сохранились, к счастью.
Вот фотографии — я был чемпионом Харбина по фигурному катанию среди русских. Из Бельгии, где я учился немного, привез специальный свитер, трико... Там научился французскому языку, и знание языка пригодилось в лагере, когда я был невольным переводчиком у француза. В Озерлаге не было возможности фотографировать, но в последние годы и особенно после смерти Сталина я задумал сделать самодельный аппарат. Сделал его и назвал, как он того заслуживал, с юмором — «Киев системы «Пудель». В лагере у меня были и другие изобретения, вот КА-АР (карманный арифмометр), он и сейчас хранится у меня. Этот счетчик известен как палочки Нопера, но я об этом не знал. На 028-й колонне сделал КА-СЧ (карманный счетчик). И эти вещи — не последние в моем архиве. Сохранилась моя тетрадь с зелеными чернилами (из «зеленки»), как воспоминание о лагерной учебе по устройству пилорамой машины.
Моя лагерная жизнь... Мог там и погибнуть. И тяжелое повреждение получить.
Начал с Севураллага, с Сосьвы, а 4 февраля 1949 года попал в Озерлаг, на станцию Топорок в 46 км от Тайшета. Всех поместили в барак, где до нас обитали японцы, — это было сразу видно по чистоте, по восточным приметам, оставленным в строениях. Колючая проволока.
22 мая 1949 года был праздник — Николай Чудотворец. В лагере сидел священник из зеков, попросили его отслужить молебен, набрали хор, но в барак, приготовленный для богослужения, ввалились чекисты. В шапках. И начали «шмон». Праздник был испорчен.
В Озерлаге не было ничего постоянного. Меня перебрасывали несколько раз из колонны в колонну. Помню, как нас перевозили на 317-й км — это Мостовая колонна (сейчас она под водой Братского моря). Мы ехали туда три дня. Человек 18 — 20 «блатных» (хотя и 68-я статья) заняли лучшие места в вагоне, а остальные ехали, скрючившись в страшной тесноте. До «параши» добирались по головам.
Работали на строительстве трассы Тайшет — Лена. В «Восточно-Сибирской правде» писали, что ее комсомольцы делали. А какие там были комсомольцы — всем ведь известно. Мошка была страшная. Мы накрывались телогрейкой, когда ели, но не помогало. От укусов опухали. Мошка появлялась, как правило, 11 июня. Ее было несколько разновидностей. Даже снег еще был, па солнце пригреет, и она вылезает. Чем мы только от нее не спасались: и соляркой, и дегтем. Усовершенствовали накомарник и вставляли в него обруч. А иностранцам, — немцам — приходили в посылках накомарники с зеленым тюлем. Или розовым. В них даже можно было курить сигареты. И крепкие были эти накомарники, как из конского волоса.
Зимой морозы достигали 56° мороза. Но в лагере существовала пословица: «На трассе дождя нет». Это значило, что работаем в, любую погоду. Конвой («попки») — в плащпалатках, а зеки работают под проливным дождем. Глина налипала на лопату так, что та из рук выскакивала.
С 317-го км перебросили на 272-й, в Вихоревку на 013-ю колонну, а потом на 016-ю штрафную, от Вихоревки км 10 (1.9-й разъезд). Там познакомился с Михаилом Григорьевичем Купцовым, замминистра хлопковой промышленности. Он был крепкий, с характерной бородкой. Мы работали на срезке, на одерновке, на канавах — обустраивали железную дорогу. На работу добирались пешком.
Летом делали тачки — главное техническое устройство зека.
Там, в зоне, я оказался переводчиком у француза «ажана» де Сюрте — он зарабатывал хлеб тем, что гадал по руке. И это приносило ему успех.
Но ничто не вечно под луной. И я вновь в Вихоревке, но на № 011. Это в начале Вихоревки, оттуда мы ходили на работу за 5, 7 км, что составляло для нас дополнительную трудность. Бригадиром у нас был Сергей Меределин. Мы делали дорогу в лесу для зимника. Там меня настигла дистрофия. Я — крупный по размерам и работал без устали. А как можно обойтись 1650 граммами хлеба? Меня направили в больницу в Братск. Фамилия заведующего была Беленький, а начальником был майор Этлин, с которым в будущем приходилось встречаться не раз. Заодно подлечил пупочную грыжу, заработанную еще на Урале...
И снова 011 на Вихоревке. Делали электростанцию и подъездные пути, строили узкоколейку, две ветки. И здесь на работу ходила за 5 — 7 км пешком. На лесоповале жег костры. Видел случаи саморуба. Не человека видел, а пень, а на нем — три отрубленные фаланги и кровь. Сам я надсадился на столбах, которые вкапывали в ямки, и пошла кровавая моча.
Нам можно было писать письма два раза в год, но они никогда не доходили. А тут старик на КБЧ посоветовал написать на «Общество граждан СССР» в Дальнем (Маньчжурия). Я так и сделал. Написал что-то вроде: «Прошу передать моим родным (и указал адрес) просьбу прислать теплое белье и переслать посылку на п/я 215-011». Через некоторое время пришла первая весточка с воли в виде посылки. На ней почерк матери, китайские марки. Теперь будут знать, что их сын жив. И жене передадут обо мне. Мама прислала теплое трофейное белье, три носовых платка, кашне и пачку сахара. Теплое белье меня сильно выручило. Если все остальное пришлось выменять, то белье я берег как самую большую драгоценность. Но самое главное — я узнал о своих близких, а они—обо мне.
В то время мы доделывали железнодорожный магазин (сейчас он в центре Вихоревки), и помню, как я бегал в рощицу за школу № 1 (сейчас № 101) собирать сушняк для костров конвоирам. Морозы зимой были жуткие.
Стал доходягой. Поддошел я до того... Меня, как говорится, колыхало. И стал задумываться, как бы не умереть и найти место «потеплее». Через знакомого устроился разгружать уголь — тоже несладкая жизнь, но все же там понемногу откормился. Опять помогла моя рационализаторская жилка. Я внес предложение, как можно лучше перекачивать каустик. И вместо ручного, сопряженного с опасностью труда появился механизированный — я отремонтировал испорченный фабричный насос, который работал отменно. Дело пошло быстрее — плюс бригаде, и я отъелся. Ко мне стали обращаться и за другими делами. Старику-бригадиру из вольных я соорудил приспособление к велосипеду в виде тяги и шарикоподшипников, так что он и его зять могли ездить по рельсам, резко сокращая путь до дома и не боясь бездорожья. Старик был доволен.
Пришла мысль сделать шезлонг. Сказано — сделано. Получился удобный, на заклепках, складной шезлонг. Для внуков бригадира сделал деревянные наганы. Один пистолет сделал для детей начальника санчасти. Задумал сделать ППШ, но не удалось.
Рационализатор из меня так и лез. Я предложил сделать в зоне разборные нары, что было удобно и паразитам-клопам невыгодно. В результате я попал на Доску почета, и моя средняя выработка составляла 125%.
Но ничто не вечно под луной. Меня направили на 028-ю колонну в Чуну. Пилили «боянами» (двуручными пилами) лес, строили 25-километровую узкоколейку, маркировали лес.
Но уже повеяло переменами. Сталин к тому времени умер. Сняли решетки с бараков, отменили ношение номеров, перестали запирать на замок, ввели два ряда запреток: предварительную и окончательную. Разрешили писать два раза в месяц. Стало даже на душе веселее.
Я пишу на открытке и запрашиваю о своих родителях в Харбин. Потом пишу письмо. Мама написала о жене Лиде, к сожалению нерадостные вести. Она не дождалась меня. Но дочка (как она, наверно, выросла!) пишет мне с любовью.
Родственники сообщили обо мне в Кировскую область, и оттуда мой шурин прислал мне посылку с брюками. Их я променял на часы «Молния».
И вновь смена лагпункта. Теперь я на 043 в Анзебе. Не успеешь сойтись с людьми, как наступает расставание. Познакомился с профессором Немцовым из Ленинграда. Он работал до ареста в кожевенном институте. Имя его помню очень неточно: Григорий (?) Лукич (?). В Анзебе встретил многих земляков-маньчжурцев. Техники на строительстве железной дороги не было, а здесь, в Анзебе, я увидел «стрелу Бабинова», такой инженер-зек был, он изобрел погрузочный агрегат, как кран, который поднимал бревна.
И вновь перемены в моей судьбе, бах — и весной 1955 года я снова на Вихоревке, на 011 (в третий раз!). Выгрузили нас из вагонов, и вдруг я увидел, как по рельсам едет «мой велосипед», а за ним еще такой же!
Удивился очень и в столовой, когда увидел куски хлеба на подносах. После голодных дней на 043 начал есть вволю. Стало вдоволь рыбы камсы, из нее даже делали рыбные котлеты, хоть и солоноватые.
Отчего на этой колонне было так с питанием? Думаю, что из-за немцев. Их было много в зоне. Западные немцы получали роскошные посылки с родины и работали на 5%, а восточные работали на всю катушку.
В связи с немцами вспоминается еще вот что. Начальство в лагере очень любило образцовость и украшательство, а один из немцев предложил сделать в лагере клумбы. Он украсил их стеклом, обложил кирпичом. Посадил цветы. Какой прекрасный запах был у ночной фиалки! У нас, заключенных, чувства были обостренные. Но однажды к проходной положили труп заключенного, застреленного при побеге. Он лежал здесь напоминанием другим зекам, которые были склонны к побегу. При утреннем разводе приподнимали рогожку с трупа и запахи, зловонный и прекрасный, переплетались в неестественное звучание.
Осенью 1955 года нас расконвоировали.
Начал фотографировать. На 043 у фотографа Вани Башарина появился казенный фотоаппарат «Зоркий» и фотоувеличитель. А у меня не было увеличителя. Правда, мой «Киев системы «Пудель» служил мне верой и правдой. Я стал штатным фотографом.
На 013 появилось небольшое футбольное поле, а вместе с ним команды немцев, мадьяров. Играли в волейбол. Появились театральные постановки. В ларьках можно было купить на деньги 900 г хлеба. Люди оживали.
Начала работать Комиссия Верховного Совета по реабилитации. Иностранцев отпустили домой. Их вывезли под Москву, в Потьму, а потом отправили домой.
По праздникам разрешалось до вечера выходить за зону. В воскресенье 28 июля был для меня радостный день — День святого Владимира, День Ангела — день рождения значит. Я с оравой девушек целый день гулял по лесу, фотографировал их. Они подарили мне графин, носовые платки. Но праздник испортил нам начальник, майор Этлин. По возвращении в лагерь он попался мне навстречу и, видя мое радостное настроение, отменил мне подобные увольнения в дальнейшем. Старый знакомый по больнице, он никогда не давал нам покоя. Однажды вызвал зеков к себе на ремонт квартиры. Ему сделали все неплохо, а он не покормил людей. А другой лейтенант, которому сделали такой же ремонт, заставил жену покормить ребят, и даже водки им налили.
И наконец пришел день освобождения — 23 августа 1956 года. А арестовали меня прямо на улице. Взяли часы, фотоаппарат, экспонометр, сняли обручальное кольцо, позже крестик, грудной штатив... Все обещали вернуть... и с концом.
Так окончились мои скитания по Озерлагу. Что я вынес из них? Я верил в бога, по сейчас, после всего пережитого, — не верю. За все мои страдания бог послал мне счастье, освободив меня, но нет... ушла жена, я повидал столько горя, столько смертей, столько невинных. И он не помог...
А я получил 500 рублей подъемных и остался достраивать ДОК на Вихоревке".
